МП-220
(Что-то требовал шеф от служения муз...)
МП-224
(Припасённая к сроку циклоном...)
МП-232
(У меня по весне в галерее химер...)
МП-101
(Придите на берег молочной реки...)
МП-226
(Аборигеном истерического образа...)
МП-227
(Труханов остров цвёл ромашкой и морелью...)
МП-234
(Недолго я сверкал, друзей маня...)
МП-235
(Цистерну крови можно выкачать из мухи...)
МП-237
(Кому-то грушу удалось скрестить с черешней...)
МП-233
(Улица всех воспитала: и кошек...)
МП-236
(Святые Миши, Гаврики и Коли!..)
МП-231
(Хвоей сосны, как холщовой туникой...)
МП-240
(Симфониям -- виват! Я только против скуки...)
МП-24
(Если вас вместо церкви Христа...)
МП-243
(Осталась только степь с костями ямщика...)
МП-171
(Теплом электрической печки...)
МП-220
Что-то требовал шеф от служения муз.
Что-то вякал, а что -- чёрт надкостницу сломит.
Повторяю, что щебетом я не займусь!
Дайте мне мой язык в самом полном объёме!
Командира с гаремом прекрасных маркиз,
отдирающих душу поэзии с мясом,
давит жаба, что я в институтах не кис,
а владею богатым словарным запасом.
Узколобость тематики, Богу хвала,
извлечённая из допотопной лохани,
да трава, что к листве в сотый раз подошла, --
это всё, что они называют стихами.
В крайнем случае -- маки, дрозды, васильки,
сладкозвонность речей до последнего кванта --
и чтоб только ГОЛОВУШКА вместо БАШКИ
красовалась на торсе балбе... коммерсанта.
Мол, пиши для ушедших на пенсию мам,
мол, используй нейтральный ЖИВОТ,
а не ПУЗО;
а уж сам рифмовал пережёванный хлам --
ну, ни в рот, ни в ноздрю, ни в бильярдную лузу.
Лексикон иссякает, но горло пищит,
что подтаял алмаз в графоманской короне.
Впрочем, стриж и подавно ослу не денщик,
если гусь не товарищ нетрезвой хавронье.
...Я не помню названий аминокислот --
y меня и без них лексикон широченный;
ну, а вы ограничьтесь тридцатником слов
и общайтесь с приверженцем нравоучений.
Может, вы ещё мир удивите стихом,
примечательным формой банально-прогнившей,
да изъявите бурю эмоций: “Хо-хо!”,
нарываясь на отклик: “Хамите, парниша!”
МП-224
Припасённая к сроку циклоном,
всю небесную власть изведя,
нарастала над нашим районом
многотонная ширма дождя.
Кто под дуб драпанул, кто в пещеру,
а с мохнатых свинцовых пластов
водопад высотой в тропосферу
разгонял по подвалам котов.
Видно, гром с децибелистой мощью
резонансом взорвал штуцера --
и дежурный по городу мойщик
просигналил мне вспышкой: “Пора!”
Позабыв о заботах, я вылез
из просмоленной, затхлой норы,
где под каждой кастрюлей ютились
нелетающие комары,
сделал шаг в мир, где ливень матёрый
озверело стегал по плащам,
и исчез за бесцветною шторой
для привыкших к уюту мещан.
Лысый дед при пенсне и протезе,
изумлённый моим мятежом,
закричал: “Там же стронций и цезий!
Облысеешь! Надень капюшон!..”
Мёртвым глазом вселенской колдуньи
проступала сквозь ливень луна,
и жалели две толстеньких Дуни
не того, кому жалость вкусна.
Чернооблачной свежести стрелы --
разве это вам стук по зонту?
Если вы под дождём постарели,
я под этой стихией расту!
МП-232
У меня по весне в галерее химер
собирались на чай разношёрстные фавны.
Дребезжали крюшонницы, примус шумел --
и, по правде сказать, веселились мы славно.
О безвкусном орнаменте бязевых штор
золотой попугай разглагольствовал в клетке,
а у печки в коробочке спал Никанор --
ну, не кот, а обрывок песцовой горжетки.
Добродушным сверчком откликаясь на зов
моего бессюжетного стихотворенья,
репродуктор вещал: “Сорок восемь часов
девяносто минут -- зурбаганское время”.
И не зная, какое за дверью число
катастрофы дорожные дарит туристам,
календарь отрывной -- бытовой пустослов --
стал показывать даты сиреневым шрифтом.
В этом грустном раю каждый жук и комар,
каждый зверь, что в мифических дебрях прописан,
мастерили двенадцатиосный кошмар
для сугубо моих скоростных бенефисов.
Скрупулёзно себе выбирал я портных,
чтоб пошить из шагрени пилотские краги,
и усердно искал уроженца весны --
бортмеханика из оболонской шараги.
На коленях выпрашивал роль смельчака,
посылал своим фавнам одни мутаборы,
но пилотом не стал -- и, налив шмурдяка,
фарширую соломкой грибной помидоры,
ставлю гуся, однако приходит на пир
с затянувшимся медитативным сеансом
только март -- месяц гибели снежных Глафир
и истошного воя атлетов сиамских.
МП-101
Придите на берег молочной реки
задумчивой и молчаливой,
когда непогасших лучин огоньки
мерцают под дикою сливой,
когда ещё облачный мальчик во сне
туманном плывёт полулёжа --
и будет виднеться в воздушной волне
знакомый по мультику ёжик.
Берёзы с надеждой глядят на восток,
как будто наряд там забыли,
и пахнет пустыней холодный песок
с серебряной примесью пыли.
Во сне видит добрую сказку река,
покрытая множеством плёнок
фольги разноцветной. А издалека,
заждавшись, зовёт медвежонок.
Грызите травинку, да так, чтоб она
казалась на флейту похожей
для злого, завистливого колдуна,
для ведьмы с шершавою кожей.
Отрывистым воем очкастой совы
слегка пренебречь вы осмельтесь --
и белую лошадь увидите вы,
как добрую весть от пришельцев...
О лошади думать стал ёжик с тех пор,
как в яме увидел тот облик:
одна красота -- ни супони, ни шпор,
ни длинных тяжёлых оглоблей.
Волнуясь от робости, он за мираж
портрет этой лошади принял...
Клубился туман из конических чаш,
и стлался мираж по низине...
И вот, прогоняя дремоту и сон,
по речке извилистой мутной
усталого ёжика бережно сом
везёт, как автобус попутный.
Какой аромат! Можжевеловый чай...
С заваркой небось волокита...
Услышав в деревне предутренний лай,
ворчит медвежонок сердито.
Попробуют вместе сиреневый мёд --
и тряпку наш ёжик намочит,
и тридцать четыре звезды он протрёт,
чтоб были прозрачнее ночи.
И диву даётся кузнечик-певец,
что ночь огоньками искрится...
А что ж медвежонок? И он молодец,
хоть он и протрёт только тридцать...
МП-226
Аборигеном истерического образа
я брёл -- без савана, но в белых мокасинах,
и думал: ладно, пусть спина болит и горбится
и порастает морда шерстью, как у псины.
Куда податься с откровенным стихотворчеством
в эпоху полного господства Интернета,
в котором оползень умы сметает дочиста,
врываясь в гены неродившихся поэтов?!
Среди озона в небе выросло препятствие --
гора отходов на манер длиннющей дамбы.
О, если б призрак друга брейк мне не выплясывал,
удачей хвастаясь, -- я так не рассуждал бы!
Под миражами гнусной ящерицей ползаю,
переодетая хандра под брата косит;
и с крон плакучих опадают письма поздние
с дежурной репликой: “Здорово, братец Костик!”
И два пространства с вертикальным перекрытием
отныне вряд ли затоскуют друг о друге.
Читали “ФАКТЫ”? Коська Кирнас стал водителем,
а брат его остался белкой в центрифуге.
Смешливый Коська в том же бежевом костюмчике,
моё терпенье к иномаркам исчерпавший!
Ведь ты мой братик... мой братишка...
нет, братюнечка! --
да чтоб ты жил четыре века черепашьих!..
О призрак Костика! Довольно мне наслаивать
экстракт обмана на мозги! Не проще ль сразу
соорудить из позитронов Антиславика,
чтоб “хэппи-энд” придать печальному рассказу?..
И пусть овчарки ищут след над синебровыми
цепями гор от Колымы до Пошехони...
Чистейший друг мой, побратим дистиллированный,
зачем же смылся ты с планеты пешеходов?!..
МП-227
Труханов остров цвёл ромашкой и морелью --
он гимна Иннеары ждал в тот славный день.
Кувшинка наливалась матовой пастелью,
а клевер луговой перерастал в женьшень.
Я вспомнил свой уютный сквер
с каштаном конским --
в потоке нервных стрессов крохотный пробел,
где весь репертуар сонат я другу Коське
без голоса и слуха не стесняясь пел!
Жильём служила нам невзрачная хибарка;
из хвороста манеж заботливо был свит...
Но время не стоит -- от скромных тех подарков
остался лишь слепящий солнечный софит.
Сам Днепр хотел застыть... Но те июнь с июлем
проплыли, как косяк беспечных сардинелл;
ромашку и морель снега к земле пригнули, --
а всё же целый год Труханов остров млел.
Не терпится исторгнуть весь запас бельканто,
но кто его услышит? Клевер? Бересклет?
Куда вам до моей трухановской блокады?!
Река, прохлада, сок... Эклеры... Коськи нет.
И письма, будто кипы акций неликвидных,
обугливались битым баночным стеклом.
Труханов остров выл подстреленной ехидной,
с рябин срывая мха зелёный поролон.
И ухо до сих пор моё под лапой гризли,
и вырвать себе связки я давно бы рад, --
а всё же мой романс всего один раз в жизни
заставил замолчать сеньору Монсеррат.
Кафешками “экспресс” наш пляж обставлен смачно;
днепровская “ракета” тронулась в круиз...
Лишь Коська не заметил за футбольным матчем,
как с горя свой кадык Труханов остров грыз.
МП-234
Недолго я сверкал, друзей маня
свежатинкой и удалью джигита.
Прискорбно, но отныне для меня
“Зеркальная гостиная” закрыта.
Ту жидкость, что внутри меня течёт,
вы здорово рапой затушевали.
Не видите? Я слаб, как червячок,
и невменяем, как Васисуалий.
С разбегу натыкаясь на хрящи,
проносятся стада творожных комьев.
Настало -- хоть ропщи, хоть не ропщи --
весёлое такое предсаркомье.
За вами добровольно плёлся ас,
годившийся богам и бесам в гиды!
Шагали все к метро, но лишь от вас
текли коричневатые флюиды.
Насколько ж должен сероводород
клубиться в голове белокочанной,
чтоб мне вопрос исторгнул чёрный рот:
“Тебе не на пятнадцатый случайно?”
Скорей от тифа боги перемрут,
чем сборище советчиц протрезвится.
Ведь для меня совсем другой маршрут
курсирует по улице Киквидзе.
Удел один -- стоять перед чертой,
подошвой вороша безмолвный гравий,
и оставаться жалким сиротой:
в других районах нету Вышеславий.
Вы не хотели зла -- лишь воробья
стряхнули с языка по лёгкой пьяни,
а мне внутриутробная змея
грызёт соединительные ткани.
Раздался вой космических сирен,
и в этих нотах траурного джаза
беснуется в крови латентный ген --
предтеча и зародыш метастаза.
МП-235
Цистерну крови можно выкачать из мухи,
тобой раздутой на водительских началах.
Я умудрился не дойти до развалюхи,
что в каждом сне заслонкой дроссельной бренчала.
И я бы умер, если б знал, что ты -- обычный
токсикоман, сполна одобренный Минздравом!
Дразни, дружок, советским флагом морду бычью,
от пешеходства захмелевшую по праву...
Наворожила мне задворенка-вещунья
шизофрению по костям от старых нардов,
и эту участь я в дремучем новолуньи,
как торт с поганками, делю по-братски на два.
Ищи меня в заледенелом буераке,
куда сбежал я от твоей довольной рожи!
Я не пытался дать потомство с кошкой в браке:
меня и так в лаборатории размножат.
И новый выдумщик придёт, минуя ясли,
долину смерти освежит одеколоном,
но, отрешённый, я настолько буду счастлив,
что не узнаю даже собственного клона.
Конфисковать бы захудалую на складе
цистерну крови без следов адреналина!
Пусть разыгравшийся цианистый палладий
опередит очередной укус пчелиный!
Постись почаще и молись, не пряча пафос,
водитель, сварщик, аферист и прочий дока!
А я в отместку всем богам сбегу на Патмос --
растить клопов с мускулатурой диплодока.
А впрочем, хватит пышных слов с носами кверху:
не по нутру мне оказалась колымага.
Наука двигала прогресс, а на поверку --
и воз доныне там, и баба галамага...
МП-237
Д. К.
Кому-то грушу удалось скрестить с черешней,
кому-то -- дерево к железу примагнитить,
но чтоб старушка ухитрилась влезть в скворечник,
прибитый к тополю -- ну, тут уж извините.
Сестра сгоревшей баллистической ракеты
всех расчертила на квадратики для пуль,
но греет руки у кормушки госбюджета:
куда ж бутылки собирать ей? В ридикюль?
Турецкий марш играя вдвое хуже внука,
публично строит из себя такую особь,
что ни крыловская, ни глебовская Щука
не станет помнить, что была хамсовым боссом.
Двухтонный груз консерваторных документов
для оправданий верно служит главным стержнем,
а внук глазеет и не может докумекать,
какой болван пенсионерку в клубе держит.
-- В своём уме ли ты? Связался с проходимцем! --
пристала к парню возмущённая вдова.
-- Ты что, бабуля, в окончательной кондиции?
Ты сколько выпила сегодня? Литра два?
-- Да он же явно тормозит тебя в учёбе!
Какой он друг тебе? Хоть сам себе не лги!
-- Так и хоккей мне враг, и шахматы -- ещё бы;
и сон ночной, и чашка чая -- все враги!
И внук диктаторши -- беззлобный ловкий Бемби,
подзарядив пацаний дух моей “эМПэшкой”,
бежит по жизненной тропе в нормальном темпе:
свидетель Бог -- он всё успел без лишней спешки.
И только та, в ком сока нет, но много жмыха,
в домишке птичьем конопатит щели глиной...
А просто Фима-дворянин родил скворчиху
с полётом страуса и голосом павлина.
МП-233
Улица всех воспитала: и кошек,
и голубей, и подвыпивших краль...
Так и живём: то забор перекошен,
то в утюге коротнула спираль.
Вам, возмущённые властью тихони,
давшие строить культуру зарок,
двор, в лучшем случае хлёстко жаргоня,
продемонстрирует свой говорок.
Помните день, когда первый гаишник,
сталинской пряжкой на брюках гремя,
множество слов отослал в архаичность:
“ажно”, “покамест”, “покуль”, “акромя”...
Ладно, очистили от пустозвона
лексику -- тоже мне ароморфоз!
Эра другая придёт, если в жёны
брать будут парни лишь тёлок и коз.
Оргия общеземного размаха.
Зона разврата. Притон-исполин.
Мир, где припухший от люэса хахаль
метит мочой сотни тысяч малин.
Гимн затяжной кобелиной фиесты,
тужась и хрюкая, грянул с кассет...
Так и не выискал я себе места
в наших краях для культурных бесед.
“Чао!” -- кричу бриолиновым кралям,
резко сменившим застенчивых Маш,
и удаляюсь, несомый мистралем,
в старой жестянке, терпящей бомбаж...
Что ж, если вежливый тон джентльмена
принят планетой Земля как туфта, --
пусть просвещается юная смена,
чем отличается кент от мента!
МП-236
Святые Миши, Гаврики и Коли!
Ну что ж вы так поэтов накололи?
Вы чудотворцы или трепачи
в сутанах из ворованной парчи?
Вы просто променяли бренность тела
на блеск пятиступенчатых тиар,
послав на нас лавины беспредела
и геноцид похлеще, чем в ЮАР.
Тираж икон рубиновой закваски
немыслим даже в самой страшной сказке.
При этом заявлять, что нет купюр
на сотню поэтических брошюр --
прямое святотатство! Слезьте с неба,
снимите рясы, нимбы и венцы
и гляньте ради Петьки Милонега,
как зябнут настоящие творцы.
Святые Веры, Любы, Нади, Софы!
Вы тоже заслужили эти строфы.
Чудесный поэтический родник
надежду возлагал на вас одних.
Но власть судьба такую нам припёрла,
что мастера словесной красоты
отправились точить тупые свёрла,
рыть тюбинги и вкручивать болты.
Поэта ждут река и дух мелиссы.
Ему хотя бы самый утлый глиссер
с отделкой днища с килем под пирит --
любых святых он возблагодарит!
Певец бы приходил за текстом песни
к мальчишке в новый домик на углу,
но вы же скряги до искринки в перстне;
откуда ж мы родим вам похвалу?!
Святые Лены, Паши, Маши, Вали!
Да если б вы ещё существовали...
МП-231
Хвоей сосны, как холщовой туникой,
лес укрывался от пыли дорог.
Костя со мной собирал костянику --
мёрзлых салютинок алую дробь.
Райская иволга нам закадычно
вторила песней над нимбом пруда.
-- Классная фрукта! -- хвалил он добычу.
Я отвечал ему: -- В принципе, да!
Франт темнокудрый и рыжий скромняга,
локти дубовой корой изодрав,
с полным ведром бестолковейших ягод
к дому по роще летели стремглав!
Славился Костик натурой мажорной:
он, маскируя оскомину рта,
морщился, сплёвывал твёрдые зёрна --
и всё равно восклицал: “Смакота!”
Скорости лайки завидуя гончей,
верили свято мы в галиматью:
лётную бурсу мечтали окончить,
сдать на права категории Q,
к небу примеряться молодцевато,
мощным ковшом зачерпнуть синевы --
и пересечь непокорный экватор,
дабы отведать хотя бы айвы...
Пил я когда-то целебные воды;
нынче чихаю и пью септефрил...
Ягоды так и стоят под комодом --
я даже морса из них не сварил.
В них сохранилась до капли последней
вся кислота и грильяжность семян
с терпким нектаром, из коего слеплен
прошлых апрелей озёрный туман.
Катит мой бывший братан по Европе,
в Киев скликая церковный бомонд,
всем демонстрируя бежевый “Опель” --
самый козырный для пасторов понт...
Просится в рай, а во время каникул
знай себе финики ест, курагу...
Я никогда не любил костянику.
Нынче ж -- и видеть её не могу.
МП-240
Симфониям -- виват! Я только против скуки,
разъевшей ребятишек жижей щелочной.
Вот если все кассеты Баха оптом скупят, --
пускай меня казнят мотыгой костяной.
По чьей-то конъюнктурной инициативе
попал я в этот зал сквозь тайный верхний люк --
и грезил в полусне о новом сорте киви
под дивное сопрано Ольги Басистюк.
В возвышенности нот
терялась чёткость гласных:
я еле разобрал, где клан, где клон, где клин...
Певица, несомненно, выглядела классно --
особенно чепец, блузон и кринолин.
Рождался хриплый стон
в раскрытых ртах фанаток,
синхронно замахавших флагами платков, --
и я решил сбежать в кладовку интерната,
чтоб голову уткнуть в поросший мхом альков.
в тенниске потея нежно-папиросной,
я вовремя поверг гипнозного ужа:
ведь даже на сеансе Ванги Кашпировской
не разделял я транса ушлых прихожан.
Попробую спугнуть скучищу залпом молний,
ключ звонкий распрямить скрипичный
в кочергу --
и больше никаких вовеки филармоний
до Страшного суда на этом берегу!
Хотелось поскорей упасть на скатерть луга,
но грузом в голове вертелся каламбур:
где сор, где сыр, где сэр в вокальных тех потугах
и для которых Сар устроен этот сюр?!
Как грустно понимать, что гроб не переплавишь
на мостик к берегам маниловских озёр.
Я слушал Басистюк... А лучше б Караклаич.
По-сербски? Ну и фиг! Зато какой задор!
МП-241
Если вас вместо церкви Христа
приглашает дружок на сафари
к берегам, где зелёной крупой
разбросал семена майоран, --
красьте смокинг в оранжевый цвет:
вы не в Англии. Вы -- в Иннеаре,
подкупившей своим волшебством
не одну номинацию стран.
Лепестки бузины облегли
обнажённый троллейбус в отстое,
и, на плёнку засняв этот миг,
массовик наштампует эмблем...
Ледостав ручейкам не грозит:
лишь, накрытые нежной фатою,
напевают они котильон
целине, нахлобучившей шлем.
Дабы мог окрылённый турист
разместиться на хвойной подстилке,
созерцая в небесной пучине
купание красных котов,
воевала дивизия фей,
чтоб игла не касалась пластинки
и машину вели пацаны
без сандально-сапожных кнутов.
Не додумался русский народ
(а тем паче -- народ украинский)
легковушки свои приручить,
как юннат неокрепших лисят, --
и теперь министерский сынок,
разжирев, как Плохиш в буржуинстве,
жмёт педаль -- и протекторы с визгом
по мокрым уклонам скользят.
Волшебство горевать не даёт:
в Иннеаре с вождением легче.
Водрузил на колёса каркас --
и прощай, лягушачий затон!
Но едва синекрылую даль
искровенит болгарское лечо --
откликается из фонотек
грампластинок исколотых стон.
Если ж диски и впрямь надо жалить, --
пусть выпадет стильный мой чубчик!
Как ни пыжились в креслах “Тойот”
за педальный террор куркули, --
не позволят мои кореша
ни хохлу, ни еврею, ни чукче
осквернить иглорезом пластинок
хоть метр иннеарской земли.
МП-243
Осталась только степь с костями ямщика.
Ты веришь, что была здесь целая Гоморра?
Гонимый неумейкой, врезался слегка
взбешённый фаэтон в станину светофора.
Плебеи шли в огонь; тебе ж как старшине
два падре и раввин грозили раем верным!
Теперь ты и баранку уступаешь мне?
Нет, лучше сам круши дома по Коминтерна.
Подчёркиваю: бей созвездие аптек,
дави на перекрёстках детские коляски:
а после рикошетом врежься в велотрек
и растворись пятном сангины в долгом лязге.
Но гонщик под скрипучим прессом колеса
не захотел услышать звёздной колыбельной.
Её ведь специально регент написал
для тех, кто не готов к езде по Цитадельной.
И мы, покинув общий з?мок из песка,
по-разному отдавшись раскалённым милям,
агонию гонца и зависть ходока --
двух ненасытных мымр на свете не помирим.
Одна из них при мне, но ты под свист шутих
хохочешь невпопад и хвастаешься рано.
Я более мобилен на своих двоих:
ну, спорим -- не проедешь ты по Панорамной.
Надеюсь, в январе на радостях уснёт
авральная страда столичной автострады --
и под снежком поймёт, что истинный пилот
свободен от других участников парада.
Жаль, “Крайслер” похоронен в прериях небес...
Он гномиков моих катал бесперебойно.
И я бы с ним на спуск Андреевский не лез;
лишь ездил бы туда -- сюда. По Баренбойма.
МП-171
Теплом электрической печки
он грел мне колени зимой.
Остался замызганной пешкой
ларёк обездоленный мой!
Теперь как нигде в нём прохладно,
осклиз подоконника лоск...
Прощай, золотой, ненаглядный,
родной двадцать пятый киоск!
Подобно шуту цирковому,
я смех вызывал у толпы.
Соседи из нашего дома
сновали вокруг, как клопы,
и думали: всё ли в порядке
у парня, что в будочку врос?
Прощай, мерзопакостный, гадкий,
дрянной двадцать пятый киоск!
Являясь последним занудой,
готовлюсь я в девять ко сну,
надеясь на дивное чудо
увидеть такую страну,
где все собирают рубины
с цветущих каштанов и лоз...
Что влез в тебя вместо кабины,
прости, двадцать пятый киоск!
Скучая за вечным движеньем,
я думал: куда себя деть?
Ведь после таких унижений
настала пора молодеть.
От званья душевнобольного
ты в люди меня не увёз.
Прощай -- и не жди меня снова.
Прощай, двадцать пятый киоск.
Cтруктура