Папа рисовал всегда, всю жизнь. Сколько себя помню. Но и еще до меня, с Ветхого Завета. Когда я приходил к нему -- безотчетно, стыдясь -- слушал о киевской толкучке времен так шестидесятых, где он бродил со своим гусиным пером и чернильницей на шее, бросая точные взгляды по сторонам и упираясь насквозь. Он иллюстрировал мою жизнь, он готовил ее доски. Он был всесилен, вязь древес плавилась в его пальцах. И в старости его руки были молоды и беспечны, не их покрывала шагрень. Возможно, этот живописный зуд следует объяснить школой, Академией Художеств, угольником которой он мерял потом свои заботы служебные, комбинаты с агрегатами, не знаю.

Тем паче не мне судить о качественной стороне дела. Мне дороги эти провалы, падения при полном зале на лед. Видится изнанка кулис, куда всякий раз проваливалось что-то, словно оно тоже шагало вслед за ним, по ступеням лекториев, по слайдовому Египту. Мне он был искусством в единственном лице. Его глаза видели современников Серова, век еще годился мне в сыновья. Подробностей я тогда не знал. Три аршина стола, когда все дрожит, оттого что деться некуда. Он ошибался -- я приходил к нему греться.

Свет тихо гаснет. Сейчас пойдут титры и все исчезнет. Картины любительства, сцены дилетантизма -- и пробы, пробы... Затем этакая печь, внушительная, как Спасская башня. А вот и муза. Он, как дитя, любил космонавтов. Еще больше отца, маляра. Он все возводил в астрономическую степень любви, а жил как сапожник -- без сапог. Ребенком я добросовестно приносил ему тапочки. Я не знал тогда, что он имел ввиду краски.

А. Б.

  Вернуться
    [в содержание журнала "Самватас"]