Книга стихов "Огни Святого Эльма" открывает Игоря Лапинского как поэта метафизического натюрморта. Книга появляется еще издали -- она привидевается в неизвестном свечении углов и шпилей, в предощущениях сакрального. Небо светлеет, туман оседает, и немного странно боком пятится гипсовая нога неушедшего быта, облепленного тиной подозрений и разочарований. Но тут уже ничего не поделаешь -- читатель относится к непереводимым идиомам циркулярной жизни так, как если бы это были мантры буддийского монастыря. Огни святого сквозятся сквозь всю толщу книги с ее размеренно-неторопливыми сюжетами ушедшего времени. Поэт передает святость, точнее пред-святость мира, раскусывая его вещественность и гиперматериальность. Наделенная атрибутом косности духовная стихия ощущается в книге со всей убедительностью того, что можно в любой момент потрогать, погладить, ущипнуть, понюхать и поцеловать. Поэт пишет вещественно, пластично "жадную муку земную" (стихотворение "Ария", с.85) со всей обстоятельностью античных историографов, излучающих молчаливую мудрость времени. Он пишет обыденность, ежезримость, въевшуюся в кожу глаз, с их бесконечными подробностями гибели и припадками начать новую жизнь, но все это окрашено прямым светом совсем немотивированного добра, превышающего желание выпятиться словом. Земля жизни видится поэтом как бы из космоса времени-возраста, испытанного полетом и испытующего высотой.

Между тем, это натюрморт -- будь то пейзаж (стихотворение "Танго смерти"), исповедь (стихотворение "Огни Эльма") или портрет (стихотворение "Соло на банджо"). Иногда это реалистичный натюрморт, узнаваемый через нарратив (стихотворение "Каан-Алтай"), иногда -- ирреальный (стихотворения "Танго смерти", "В гостях у старого голубя"). В обоих случаях стихотворная вещь, сконструированная сюрреалистично, разворачивает мраморную притчу человекоземли. Поэт останавливает мгновение в "бессознательном чувствоёме взаимопревращений" (С.96), и околдованная речью природа жизни приобретает законченно-выверенную форму взгляда. Тяжеловесность и пресыщенность этих конструкций опровергает законы стихосложения и стихотворно предвзятых, надуманных маршрутов воображения. Натюрморты стихов напоминают математические формулы, в них все подетально точно: ("бежевый череп коня" (с.52), "знобящий сосульчатый смех" (с.75), "жемчужного ветра вращенье" (с.84), "блаженные волны росы" и "вершинное пламя гор вия" (с.86), "ментоловый каменный голос" (с.98), "шамотовый крик иволги" (с.96), "росная пыль" (с.97). Речь столь же богата и дробна, как и предметность натуры. Точность описания наполняет стихи воздухом веры, каковая, согласно поэту, и есть Реальность (стихотворение «Ария», с.85). В таком контексте стиха и нотные цитаты рассматриваются с подробностью внимательного живописца. Тема музыки-искусства (особенно Шопен) -- автопортрет на фоне истории. Ноты молчат на нотном стане, как симптом эпохи.

Замечательна "Травяная ода" -- ботаническая аллегория человеческих характеров. Люди растут из земли на воздух, поэтому им суждено упасть и умереть. Тут могут возникнуть параллели с Метерлинком, переосмыслившим жизнь растений в своем символизме, и с Заболоцким в его прочно-полновесных сельскохозяйственных стихах. Однако, и тут Игорь Лапинский самобытен в своем невозможном соединении простодушной детальности и емкой рассудительности.

Книга "Огни Святого Эльма" впускают нас в поэта европейской универсальности и домашней предельности. Книга издана так же, как и написана -- с любовью.

А.Беличенко

  Вернуться
    [в содержание журнала "Самватас"]
    [в раздел "Цитаты оттуда"]