Сначала наплюешь в душу, а потом заставляешь всех думать, что это бриллианты. Примерно так говорили соседи одному из братьев Люмьер, которых, как известно, было двое, за столиком напротив их дома на бульваре Капуцинов. В этом что-то есть, думал брат, и рассеяно стал набрасывать на салфетке чертежи будущего проекта. Конечно, ничего не получалось. Действительно, как это? "чертежи будущего проекта"? Тут что-то не в порядке, даже не то что с логикой, вообще с грамматикой. Брат и это взял на заметку. Второй Люмьер тоже не терял время даром, он следил из-под локтя с пивом, чем занимается первый брат и накручивал себе на ус. Усы у них были, в принципе, одинаковые, не очень длинные. Это тоже пошло в дело: короткие усы, заметьте!

Так рождалось мировое, сначала, провинциально французское кино. Но всякое кино, как говорят в Мелитополе, имеет свой конец, и вот теперь ему почти век. Это, конечно, дата. Первые мастера кинематографа были, как правило, приличными литераторами: Де Люк, Эйзенштейн. Конечно, не говоря уже об Эйзенштейне. Соседи братьев Люмьер, в коридоре постоянно пахло жженными пробками, могут теперь снимать дивиденды со своих прогнозов в 1895: кинематограф всех довел до ручки. До листа с бумагой. До какофонии джазовой распевки. Век кино не прошел даром, мы все стали чуточку зорче, теперь мы видим за два шага вперед -- и не ждем от жизни почти ничего. Поезд братьев Люмьер едет, все едет по простыне. Играют славянку, границ стало больше, вагоновожатый не протрезвел. Это поезд в один конец, one way train. Мэрилин улыбается нам с того конца улыбкой ренуаровской продавщицы мороженого: кончилось...

Но вы не расстраивайтесь.

Ганз Остропиленко

  Вернуться
    [в содержание журнала "Самватас"]
    [в раздел "Цитаты оттуда"]