Первая книга поэта, никто ее не ждет, а он терпит. Это трогательное светопредставление всю жизнь, пока оно, наконец, не наступает, на тебе, и тут оказывается, что все дело совсем не в книге, которая уже прошла, а в тебе. Ты сосредоточенно читаешь, представляя, как все создавалось, к а к все встречалось и провожалось, но и тут что-то ускользает от понимания, хотя автор очень чутко чувствует слово, бережет его и отпускает в редких и тем изумительных случаях.

Волны в пристань цедят звон (с.38).

Атавизм прошлого века, откуда А.Зарахович отсчитывает себя, где-то в середине книги чувство прошлого века остывает, но атавизм ощущается и это-то и радует. Яков Полонский, может быть, Аполлон Майков, их теперь совершенно непонятные стихи, ведь безбожно утрачен первоисточник, такая природа, такие телеги. Наоборот, автора радует атавистичность его машин и приблизительность его озер. Может, следующим поколениям его читателей надо будет очень долго объяснять, что такое озера, зато он, будущий, снова останется непонятным и они, две эти чудесные непонятности, непонятно поймут друг друга, "мое авто мой черный mobile" (с.47). Потом ему на ум придет Саша Черный, черный, гм, ему кто-то говорил об этом, но он его не читал, просто верит. Счастлив поэт, которому верят.

Верят, потому что все это неправильно, потому что так не бывает, потому что по-русски так не говорят и, тем более, не пишут:

Гроза, посвященная учителю физики
Как пример статического электричества
Прошла незамеченной... (с.46)

Автору очень надо, чтобы его никто не замечал, чтобы его замалчивали и изгоняли -- не из школы, так из словесности. "Книг слова глухонемые" (с.31) -- очень авторское, его оборотец: вот вам мои стихи, это большие стихи, я и так знаю, но вы их, пожалуйста, только не читайте, я вам после, что неясно объясню. И читатель очень долго находится в атмосфере сдавленного крика и полуудавленного слова, "по ту сторону названий" (с.31) и какого-то совершенно счастливого извращения. С прищуром неглупого дэнди автор смотрит на мир, и ему кажется, что он его видит. И вот безукоризненно одетый поэт, я вот, он что-то понял в этом мире, таком раз-это-самое, и говорит. Говорит он, оказывается, стихами. Но вся беда -- так многие говорят, и белые, и черные, надо не так говорить, решает поэт, он же автор, и начинает говорить не так. И угадывает! Поэт прекрасно выучил "чем больше женщину мы меньше" и, творчески преобразовав и искусно переработав, применяет этот пафос или тезис к глубоко отвентистской аудитории, унесите. И уносят -- более того, покупают, дают почитать, волнуются, когда не возвращают, ссорятся на всю жизнь. Где вы видели такое?!

Только с настоящим, только. Вспомните себя, вспомните -- может, юность, может, не юность, разве что-то было с вами, читатель? С вами ничего не было, вы и сами не помните, то ли были вы, то ли полу не были, с грамматикой плохо, с памятью что-то стало вообще. Были строфы, говорили -- классик, были стадионы -- говорили наш, но везде с какой-то долей примитивного принуждения, с тупым чувством стадности и общих мест. Но разве вы спросите об электричестве -- оно настоящее? Мне нравится сравнение человека с молнией (Велимир Хлебников), источник темен, уход ослепителен. Молниеность, какая-то невыносимая «носность» сквозит во всех стихах А.Зараховича. Они создают если не планету, то атмосферу этой планеты, и в ней что-то тихо горчит, слышится что-то напрасно сгинувшее, зря. Есть другие книги, с хорошими стихами, с почвой, гумусом и сохой, или велосипедом, но атмосферы почему-то нет -- нет чего-то неуловимого, понятного с полуслова, и вообще без слов, этого нет, а вообще книга есть, ее можно прочитать и вспомнить. С рецензируемой книгой этого не сделаешь, тут другая химия, другие характеристические реакции.

Начать с названия, прекрасное название. Редко так бывает с названием, дальше и читать не обязательно. "Тяжелая лира", ну, автору тяжело, сорри. "Версты", ну, полосаты значит. "Черепаха", ну, Зенон, наверно. Ладно, из жизни пресноводных. А тут название уже -- поэма. "Машины и озера", замечательно, хотя озера в книге придется-таки поискать. Впрочем, воды много, автор любит воду, любит дождь, снег тоже любят, что само по себе воспринимается как откровение: "человек любит снег"! Литературности да культурности в книге нет вовсе, автор плохой ученик, хотя в ней можно найти даже "ацтека" (не помню где). Проблема стиховедческая, поднимаемая книгой А.Зараховича, еще ждет своего подробного рассмотрения. Можно лишь сказать, что эта проблема, безусловно, есть. Кстати, "французский" синтаксис автора. Хотя автор о ней, возможно, не подозревает, и это нормально, значит не плагиат.

Есть "безумные" стихи (романтизм), есть "заумные" (футуризм), а тут стихи в уме -- не только в здравом, то есть, уме, но как бы как "три" на ум пошло, и ни в коем случае не себе на уме, этого нет, поэт честен перед словом. И здесь такое "ноу хау": чтобы у читателя сложилось, что называется, аутентичное впечатление от этой книги, он должен знать не только Майкова, которого нет, но и страсти неоромантиков и, разумеется в первую очередь, опусы разоблачителей стиха -- Алексея (кстати) Крученых и его нынешних друзей по городу Ыу-а (например, Ры Никонову -- безусловного поэта). Первые создадут впечатление темы (я, я и она, он и она, она в смысле Ты, она в смысле он и т.д.), последние -- впечатление слова. Действительно, значение будетлян, будет лян прежде всего в том, что они позволили по-новому и свежо, и первозданно посмотреть на слово в стихе. Пройдя "заумную" школу, автор, очевидно, стал так любовно собирать по крохам то, чего в современной поэзии на языке больше нет и искать глупо, то, что одни нарочно разбили, а другие и болеть не собирались -- это чувство живого, чувство слова, чувство паузы, чувство сюжета в стихе, каковыми автор неплохо владеет, чему что или кому что.

Сюжет в стихе, кстати, тоже краснонитевая прагматика книги. Дело в том, что часто автор использует этот сюжет вместо того, чтобы банально употребить, извините, метафору. Например, это может умещаться в одной строке: «ни луны, ни спичек, ни солнц» (с.62), тут в одном таксисе -- целый сюжет, целая метафизика (с которой, как и с автором, хочешь не хочешь нужно считаться), а не и так ясная "луна" и прочь-ее. Или разворачиваться в целое стихотворение: стихотворение "Море сыро, земля беспочвенна" (с.63), где из космоса попадаешь в зоопарк (автор любит животных -- ведь они не пишут стихи, зато как смотрят...) Ну, не в зоопарк -- но где же еще такой "за вход"? Автор -- мастер "тихих ходов". Есть такой термин в шахматах, и хотя это далеко не шахматы, тишайший ход смысла торжествует в пустоте и тут.

Знаете, хотел бы Антон Павлович стихи писать -- вот так бы и писал. Но он не знал, чего он хочет, потому что великий. Автор местами стесняется себя, и это нравится, это хорошо. Так и нужно вести себя в великой литературе (не люблю это). Где-то мелькнуло одно слабое стихотворение, ну да и Бог с ним. Автору не нужны стихи, ему нужен воздух стихов, предвосхищение того превосходства, каким есть мир и все. Я очень рад, что маленький человек, маленькая жизнь не совсем ушли из нашей словесности, так гениально говорившей именно о малых сих. Тут корень такой поэтики "Машин и озер": ничего не происходит, следы костра -- фонарь, кот на окне, рыбаки, я это видел, это легко понять, а тайна -- это как улица между нами, пока не перейдешь -- только видишь. Вот отчего такое дразняще-электрическое сочетание быта и Бога, блата и болот, кружки и ливня в стихах А.Зараховича. Машины + озера -- суть книга, то, что в ХІХ в. называли книгой стихов, такая вот тут реакция смысла. Мобили Дюшана и Миро приходят из города и уходят в стихи. Автор чувствует живопись как поэзию сохнущих кистей. Подозреваю, он умеет рисовать, поскольку обходится незначительными, но темообразующими деталями -- "Мурка и цветок" (с.53) и т.д. Слово "книга" разворачивается в книге как неизвестная мифологема, из книги выпирают кометы и кошачьи хвосты, туда входит очередь целоваться, там я катаю на пони и мочатся под заборчик, нормально. И тут как бы не только "нормально", но и "что торчит", в смысле не умещается, месту мало, и красок мало -- кисти-то сохнут, мало человеческого сердца, мой отважный авиатор, жизни мало. Где-то тут впотьмах крайний Бог ходит, чудится, что ходит. Не спешит, не надо Ему спешить, вы говорите-говорите. Он вам сказать что-то хочет, а книжка -- так, мол пока займитесь чем-нибудь. Он думает. Машина едет, и она -- судья.

Эти стихи, как звонок по телефону: я привет приехал уехал, голос жизненный такой, сразу веришь, слу-у-шаешь, а в другое ухо: я там тебе супчик куриный на столе оставила, переоденься и поешь пока не остыло, я тебя люблю. Слушаешь и читаешь про ночь напополам. Черт его знает, жил себе до жил, никто не звонил, никто не замечал, а тут, здрасьте -- книга стихов. И вот такое чувство, что последняя книга, не по количеству последняя, а по смыслу, по эсхатологии последняя. Стихи про старушку в белом, про пропеллер тоже интересные такие, разные все стихи, не устаешь, слушаешь. Еще, пожалуйста.

А.Беличенко
май 1993

  Вернуться
    [в содержание журнала "Самватас"]
    [в раздел "Цитаты оттуда"]