"Человек, переживший
пасхальную радость, не может не делиться ею с
другими (в противном случае он ее утратит)"
Георгий Чистяков

Нас связывал не только его сын, мой добрый друг и однокашник (мы дружим и сейчас), но и какая-то непостижимая мужская дружба -- казалось бы невозможная при этой разнице в летах. При его опыте и моей скрытности. А ведь между нами не прозвучало ни слова о его войне и моем перемирии с Советским Союзом, который он защищал как свою собственную жизнь; ни звука из той песни, слов которой не знали, пожалуй, мы оба.

Не знаю чем это объяснить. Я пережил его осознание собственной судьбы солдата в столь явном, что даже чуть выспренном кипении цветущих каштанов-фонтанов. Вселенское ночное и праздничное древо в огоньках соцветий-звезд радовало нас, деля, как на картине Гогена, на прошлое и будущее, стерев одним мазком всю светотень. Собственно, осталась не невысказанность горца, а недосказанность кочевника. Он ждал от меня каких-то иных побед, чем тем, которые столь неимоверной ценой удавались ему и после его кончины. Он, видимо, знал, что живые более склонны говорить о своих тайнах, чем о чужих ранах. Ложь как будто зашифро­вывает незнание в то, чего, как кажется лгущему, лучше НЕ знать.

Но это все-таки правда. Он завещал нам то мужество, с которым прошел по жизни, какой бы то ни было, до ее конца, что обеззвучит нашу льстящую недалёкой плутовке мысль, чтобы мы вдруг обнаружили собственное плутовство, которое уже невозможно оправдать. Ведь это и не мысль была, а любовь! Оправдать способна только ложь влюблённого. Солдат, его не надо оправдывать, это он сжелал нас живымим. Только прожитое одно сделает тот самый последний шаг, что отзовет сказанное от подозреваемого в сказанности. Та Пасха, тихая, смутная, уединенная оказалась особенно памятной возвращением к детству, заставшем меня в единственности тех необъятных, но все-таки конечных встреч.

А. Беличенко

  Вернуться
    [в содержание журнала "Самватас"]
    [в раздел "Некрополь"]